В полдень телефонная связь прервалась. Около
трех часов дня один из моих студентов ворвался ко мне с сообщением, что два
полка при оружии и с красными флагами покинули казармы и движутся к зданию
Государственной Думы...
Не без трудностей мы перебрались через реку и дошли до
Экономического комитета Союза городов и земств. Мне пришло в голову, что, если
оба полка дойдут до Думы, их следовало бы накормить. Поэтому я сказал друзьям,
членам комитета: «Постарайтесь раздобыть еды и отправьте ее с моей запиской к
Думе». В этот момент к нам присоединился старый знакомый, господин Кузьмин, и
мы отправились дальше. На Невском проспекте возле Екатерининского канала все
еще было спокойно, но, повернув на Литейный, мы обнаружили, что толпа
увеличивается, а стрельба усиливается. Слабые попытки полиции разогнать людей
ни к чему не приводили.
— Эй, фараоны! Конец вам! — кричали из толпы.
Осторожно пробираясь вперед вдоль Литейного, мы обнаружили свежие
пятна крови и два трупа на тротуаре. Умело находя лазейки, мы наконец
добрались до Таврического дворца, окруженного крестьянами, рабочими и
солдатами. Никаких попыток ворваться в здание Российского парламента еще не
было, но везде, куда ни кинь взгляд, стояли орудия и пулеметы.
Зал заседаний Думы являл резкий контраст смятению, царившему за
стенами. Здесь, на первый взгляд, по-прежнему комфортно и покойно. Лишь там и
тут по углам собирались группы депутатов, обсуждая ситуацию. Дума была
фактически распущена, но Исполнительный комитет выполнял фактические
обязанности Временного правительства.
Смятение и неуверенность явно сквозили в разговорах депутатов.
Капитаны, ведущие государственный корабль прямо в «пасть» урагана, все же
плохо представляли себе, куда следует плыть. Я вернулся во двор Думы и
объяснил группе солдат, что попытаюсь привезти им провизию Они нашли
автомобиль г красным флагом на кабине, и мы двинулись сквозь толпу.
— Этого достаточно, чтобы всех нас повесить, если революция не победит, —
насмешливо сказал я своим провожатым.
— Не бойся. Все будет как надо, — ответили мне.
... Вернувшись в Думу, я обнаружил, что толпа подступила как никогда -близко.
Во дворе и на всех прилегающих улицах возбужденные группы людей окружали
ораторов — членов Думы, солдат, рабочих, — единодушно указывавших на значение
событий этого дня, прославлявших революцию и падение самодержавного
деспотизма. Каждый из них превозносил растущую силу народа и призывал всех
граждан к поддержке революции.
Зал и коридоры Думы были заполнены людьми. Солдаты стояли с
винтовками и пулеметами. Но порядок все еще сохранялся, уличная стихия еще не
разрушила его.
— Вот, товарищ Сорокин, наконец-то революция! Наконец и на нашей улице
праздник! — крикнул один из моих студентов-рабочих, подбежав ко мне с
товарищами. Лица молодых людей светились радостью и надеждой.
Войдя в комнату исполкома Думы, я нашел там нескольких депутатов от
социал-демократов и около дюжины рабочих, ядро будущего Совета. Они сразу же
пригласили меня стать членом, но я тогда не ощущал в себе позывов войти в
Совет и ушел от них на собрание литераторов, образовавших официальный
пресс-комитет революции.
«Кто уполномочил их представлять прессу?» — задал я са-. мому себе
вопрос. Вот они, самозваные цензоры, рвущиеся к власти, чтобы давить все, что
по их мнению является нежелательным, готовящиеся задушить свободу слова и
печати. Внезапно вспомнилась фраза Флобера: «В каждом революционере прячется
жандарм».
— Какие новости? — спросил я депутата, прокладывающего
путь сквозь толпу.
— Родзянко пытается связаться с императором по телеграфу. Исполком обсуждает
создание нового кабинета министров, ответственного как перед царем, так и
перед Думой.
— Кто начал и кто отвечает за происходящее?
— Никто. Революция развивается самопроизвольно. Принесли еду, устроили буфет,
девушки-студентки принялись кормить солдат. Это создало временное затишье. Но
на улице, как удалось узнать, дела шли плохо. Продолжали вспыхивать
перестрелки Люди впадали в истерику от возбуждения. Полиция отступала. Около
полуночи я смог уйти оттуда.
Поскольку трамвай не ходил, а извозчиков не было, я пошел пешком к
Петроградской стороне, расположенной очень далеко от Думы. Стрельба все еще не
прекращалась, на улицах не горели фонари и было темно. .На Литейном увидал
бушующее пламя: чудесное здание Окружного суда яростно полыхало.
Кто-то воскликнул: «Зачем было поджигать? Неужели здание суда не
нужно новой России?». Вопрос остался без ответа. Мы видели, что другие
правительственные здания, в том числе и полицейские участки, также охвачены
огнем, и никто не прилагал ни малейших усилий, чтобы погасить его. Лица
смеющихся, танцующих и кричащих зевак выглядели демонически в красных отсветах
пламени. Тут и там валялись резные деревянные изображения российского
двуглавого орла, сорванные с правительственных зданий, и эти эмблемы империи
летели в огонь по мере возбуждения толпы. Старая власть исчезла, превращаясь в
прах, и никто не жалел о ней. Никого не волновало даже то, что огонь
перекинулся и на частные дома по соседству. «А, пусть горят, — вызывающе
сказал кто-то. — Лес рубят — щепки летят».
Дважды я натыкался на группы солдат и уличных бродяг, громивших
винные магазины. Никто не пытался остановить их.
На следующий день
Наутро я с двумя друзьями снова отправился
пешком к Думе. Улицы были полны возбужденных людей. Все магазины закрыты,
деловая жизнь в городе прекратилась. Звуки пальбы доносились с разных сторон.
Автомобили, набитые солдатами и вооруженными юнцами, ощетинившись винтовками и
пулеметами, носились взад-вперед по улицам города, выискивая полицию или
контрреволюционеров.
Государственная Дума сегодня являла собой зрелище совершенно
отличное от вчерашнего. Солдаты, рабочие, студенты, обыватели, стар и млад
заполнили здание. Порядка, чистоты и эмоциональной сдержанности не было и в
помине. Его Величество Народ был хозяином положения. В каждой комнате, в
каждом углу спонтанно возникали импровизированные митинги, где произносилось
много громких слов: «Долой царя!», «Смерть врагам народа!», «Да здравствует
революция и демократическая республика!». Можно было устать от бесконечного
повторения этих заклинаний. Сегодня стало очевидным существование двух центров
власти. Первый — Исполнительный комитет Думы во главе с Родзянко, второй —
Совет рабочих и солдат, заседавший в другом крыле здания российского
парламента. С группой моих студентов из числа рабочих я вошел в комнату
Совета. Вместо вчерашних двенадцати человек сегодня присутствовало три или
четыре сотни. Было похоже, что стать членом Совета мог любой, изъявивший
желание, в результате весьма неформальных выборов. В зале, полном табачного
дыма, шло дикое разглагольствование, выступало сразу по нескольку ораторов.
Основным вопросом, обсуждавшимся когда мы вошли, было арестовывать или нет,
как контрреволюционера, председателя Думы Родзянко. Меня это просто сразило.
Неужели эти люди за одну ночь выжили из ума? Я попросил слова и получил
возможность выступить.
— Глупцы, — обратился я к ним, — революция только начинается, и для победы нам
необходимо полное единство и совместные усилия всех, кто выступает против
царизма. Не должно быть никакой анархии. Сейчас вы, жалкая кучка людей,
дебатирующих арест Родзянко, просто теряете время.
Максим Горький выступил вслед за мной, в том же ключе, и вопрос ареста
Родзянко на какое-то время ушел в сторону. Однако было совершенно очевидно,
что ментальность черни уже заявила о себе, и в человеке просыпается не только
зверь, но и дурак, готовый взять верх над всем и вся.
По пути к комнате, где находился Исполнительный комитет Думы, я
встретил одного из его членов, господина Ефремова, от которого узнал, что
борьба между комитетом и Советом началась сразу же после их создания, и сейчас
они спорят за право контроля над революцией.
— Но что мы можем сделать? — в отчаянии спросил он.
— Кто действует от имени Совета?
— Суханов, Нахамкес, Чхеидзе и несколько других, — ответил он.
— Нельзя ли отдать приказ солдатам об аресте этих людей и
разгоне Совета? — спросил я.
— Такой агрессивности и конфликтности не должно быть в первые дни революции, —
последовал ответ.
— Тогда будьте готовы к тому, что очень скоро разгонят вас самих, —
предупредил его я. — Будь я членом вашего комитета, действовал бы
незамедлительно. Дума — все еще высшая власть
в России.
Тут к нам присоединился профессор Тройский.
— Можете ли вы написать декларацию будущего правительства? — спросил он меня.
— Почему я? Набоков — специалист в таких вопросах.
Назавтра
Назавтра дела лучше не стали. Улицы были во власти тех же
неуправляемых толп, тех же авто, набитых беспорядочно стреляющими людьми, так
же охотящимися за полицией и контрреволюционерами. В Думе мы узнали, что царь
должен отречься от престола в пользу царевича Алексея.
Сегодня вышел первый номер газеты «Известия».
Совет вырос до четырех-пяти сотен членов. Думские комитеты и Совет
создают Временное правительство. Керенский выступает посредником и связующим
звеном между двумя органами власти. Он — заместитель председателя Совета и
министр юстиции. Я встретился с ним. Керенский был совершенно изнурен.
— Пожалуйста, разошли телеграммы во все тюрьмы России, чтобы освободили всех
политических заключенных, — попросил он.
Когда я написал текст телеграммы, он подписал его: «Министр юстиции, гражданин
Керенский». Это «гражданин» ново, немного театрально, но, вероятно, вполне
приемлемо.
Ужасные новости! Начинается резня офицеров. В Кронштадте убиты адмирал Вирен и
множество офицеров флота. Говорят, что офицеры уничтожаются по спискам,
подготовленным немцами.
Я только что прочитал «Приказ № 1», отданный Советом, суть которого сводится к
благословению неподчинения солдат приказам своих командиров. Какой псих
сочинил и опубликовал это?
В думской библиотеке среди прочих я встретил господина
Набокова, который показал мне свой проект Декларации Временного правительства.
Все мыслимые свободы и гарантии прав обещались не только гражданам, но и
солдатам. Россия, судя по проекту, должна была стать самой демократической и
свободной страной в мире.
— Как вы находите проект? — с гордостью спросил он.
— Это восхитительный документ, но...
— Что «но»?
— Боюсь, он слишком хорош для революционного времени и разгара мировой войны,
— я был вынужден предостеречь его.
— У меня тоже есть некоторые опасения, -- сказал он, но надеюсь, все будет
хорошо.
— Мне остается надеяться вслед за вами.
— Сейчас я собираюсь писать декларацию об отмене смертной казни, — сказал
Набоков.
— Что?! И даже в армии, в военное время?
— Да.
— Это же сумасшествие! — вскричал один из присутствовавших. — Только лунатик
может думать о таком, в тот час, когда офицеров режут как овец. Я ненавижу
царизм так же сильно, как любой человек, но мне жаль, что он пал именно
сейчас. По-своему, но он знал, как управлять, и управлял лучше, чем все эти
«временные» дураки.
Соглашаться с ним не хотелось, но я чувствовал, что он прав. Старая
власть, без сомнения, погибла. И в Москве и в Петербурге население радуется и
веселится, как на Пасху. Все буквально приветствуют новый режим и Республику.
«Свобода! Священная свобода!» — кричат повсюду и везде поют песни. «Чудесная
революция! Революция без крови, чистая, как одеяние безгрешных ангелов!»
Последнее сравнение я слышал в толпе студентов, демонстрирующих по улицам.
Это, конечно, правда. Кровопролитие не было серьезным. Если и
дальше число жертв фанатиков не увеличится, наша революция даже имеет шанс
войти в историю как «бескровная».
Свобода: все позволено
Старый режим рухнул по всей России, и мало кто сожалеет о нем. Вся
страна рада этому.
Царь отрекся сам и за своего сына. Великий князь Михаил
отказался от трона. Избрали Временное правительство, и его
манифест стал одним
из самых либеральных и демократических документов, когда-либо издававшихся.
Все царские служащие от министра до полицейского смещены и заменены людьми,
преданными республике, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения в нашем
республиканском будущем. Большинство народа надеется и ожидает, что войну
теперь будут вести более успешно. Солдаты, госчиновники, студенты, горожане и
крестьяне — все проявляют огромную энергию Крестьяне везут зерно в города и в
действующую армию, иногда бесплатно. Армейские полки и группы рабочих
выступают под знаменами, на которых начертано: «Да здравствует революция!».
«Крестьяне — к плугу, рабочие — к станкам и прессам, солдаты в окопы!», «Мы,
свободный народ России, защитим страну и революцию».
— Погляди, какой замечательный народ! — восхищался некий мой приятель,
указывая на одну такую демонстрацию.
— Конечно, похоже, что все прекрасно, — ответил я.
Однако, пытаясь убедить себя, что все Действительно прекрасно, я не мог
закрыть глаза на определенные реальности. Рабочие несли такие лозунги, как «К
станкам и прессам!», а сами бросили работу и проводили почти все свое время на
политических митингах. Они начали требовать восьмичасовой и даже шестичасовой
рабочий день. Солдаты, точно так же, готовы сражаться, но вчера, когда один из
полков должен был отправляться на фронт, люди отказались, мотивируя тем, что
они необходимы в Петрограде для защиты революции. В эти дни мы также получили
информацию, что крестьяне захватывают частные поместья, грабя и сжигая их. На
улицах я видел много пьяных, матерившихся и кричавших: «Да здравствует свобо
да! Нынче все позволено!».
Проходя мимо здания недалеко от Бестужевских курсов, я видел толпу,
хохочущую и непристойно жестикулирующую. В подворотне на глазах у зевак
совокуплялись мужчина и женщина. «Ха, ха, — смеялись в толпе, — поскольку
свобода, все позволено!»
Вчера вечером мы провели первое собрание старых членов партии
социалистов-революционеров, пришло двадцать или тридцать проверенных и
испытанных лидеров. Я выступил против предложений экстремистов и в конце
концов сумел провести резолюцию о поддержке правительства. Ее приняли
большинством голосов с характерной оговоркой: «При условии, что правительство
будет твердо придерживаться своей программы».
Это собрание показало, что равновесие умов среди старых и надежных
членов партии поколеблено. Если это произошло даже с такими людьми, что же
происходит с толпой? Мы и в самом деле вступили в критический период, в худший
даже кризис, чем я опасался.
Сегодня состоялась новая встреча лидеров эсеров для учреждения
газеты и назначения ее редакторов. Дискуссия оказалась жаркой и ясно показала
существование двух течений в партии — социал-патриотов и интернационалистов.
После долгих и утомительных дебатов избрали пять редакторов газеты, названной
«Дело народа». В их числе: Русанов, Иванов-Разумник. Мстиславский, Гуковский и
я. Мне не совсем ясно, как нам договориться о политической линии газеты,
поскольку мы с Гуков-ским — очень умеренные социал-патриоты, другие же —
интернационалисты...
На митингах рабочих я слышу все более настойчивые призывы к
прекращению войны. Идеи о том, что правительство должно быть чисто
социалистическим и что необходимо устроить всеобщую Варфоломеевскую ночь
«эксплуататорам», быстро распространяются. Любая попытка инженеров и
управляющих поддержать дисциплину на заводах и фабриках, сохранить объем
производства, уволить лодырей рассматривается как контрреволюция. Среди солдат
ситуация не лучше. Подчинение и дисциплина практически исчезли...
Что касается мужиков (крестьян), то даже они теряют терпение и
могут вскоре пойти за Советами. Бог ты мой! Эти авантюристы, самозваные
солдатские и рабочие депутаты, эти беспорточные умники, актерствующие в
революционной драме, подражают французским революционерам. Вместе с
бесконечными разговорами вся их энергия уходит на разрушительную работу против
Временного правительства и подготовку к «диктатуре пролетариата». Советы
вмешиваются во все. Их действия ведут только к дезорганизации власти
правительства и высвобождению диких инстинктов у толпы черни.
А что же правительство? Лучше, наверное, было бы вообще не говорить
о нем. Благородные идеалисты, эти люди не знают азбуки государственного
управления. Они сами не ведают, чего хотят, а если бы и знали, то все равно не
смогли бы этого добиться.
Источник:Сорокин П. Дальняя дорога. Автобиография. М., 1992. С. 76 — 86.